Мой отец — Хусаин Кудашев.

Если бы меня не попросили написать эту статью, то я, наверное, никогда бы этого не сделал. Дело не в том, что я этого не хотел, а в том, что к такому человеку-актеру, как мой отец Хусаин Кудашев, подойти с приземленными мерками трудно. Так близко я не знал еще ни одного человека, похожего на него. Пожалуй, легче согласиться с есенинским изречением: “Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии”. Прошло уже немало времени, и каждый раз ловлю себя на мысли о том, как его не хватает. Одна известная журналистка после его внезапной кончины в Дамаске в 1986 году заметила: “А как же теперь Уфа без Хусаина Ильдархановича?”. Это сожаление, высказанное тогда, находит отклик и сейчас у многих, с кем мне доводилось встречаться. Динамика отдаления от событий той сирийской ночи, когда в столичном отеле перестало биться его сердце, прямо пропорциональна ясности видения его образа и сценической жизни. О моем отце — Кудашеве Хусаине Ильдархановиче, о его реализованных сценических возможностях, таланте оперного певца и артиста башкирской драмы, которой он был верен на протяжении 38 лет своей жизни, написано достаточно много. Мое вмешательство в епархию театральных критиков, взвешивающих на своих весах степень профессионального таланта и признания его зрителем, было бы с моей стороны кощунством. Поэтому я хочу пуститься по безбрежью своих сыновьих воспоминаний. Никогда меня, а теперь особенно остро, не покидает щемящее чувство, что я не смог вернуть свой сыновий долг моему отцу за все то, что он для меня сделал. Часто бывает мучительно стыдно за те мои поступки непослушания, которыми я доставлял душевную боль и муки такому человеку.

В начале войны наша семья из пяти человек (я, отец, мать и две сестренки), две тети и двое дядей, бабушка и дедушка жили в доме по улице Гоголя вблизи от далеко неромантичного места, именуемого городской тюрьмой. Мама мне рассказывала, что в самые первые дни войны (мне было два года, а сестренке — год) мой отец сразу же оказался на уфимском вокзале в числе тех, кто хотел ехать на фронт. Лишь только решительное вмешательство тогдашней администрации и партийной организации театра смогли убедить его в том, что бронь не каждому дается — искусство театра тоже было передовой. По малолетству я не помню отца той поры, мы — малыши, были полностью в распоряжении бабушки и тетушек. Хорошо помню 1944—1946 годы, когда отец брал меня с собой на гастрольные поездки по районам и городам Башкортостана. В составе труппы артистов были Габдрахман Хабибуллин, Александр Сутягин, Бану Валеева, Магафура Салигаскарова и многие другие. А с переходом отца в драму меняется и состав его коллег — Гималетдин Мингажев, Галимъян Карамышев, Бадэр Юсупова. О каждом из этих актеров можно говорить отдельно. Хочу напомнить лишь об одном из этих талантливейших актеров — об Александре Васильевиче Сутягине. О дяде Саше — так я его называл. Он блестяще исполнял на “бис” песню “Улица” в сольном номере. Будучи на спектакле “Алтын сэс”, я слышал как дядя Саша пел на башкирском языке.
Вспоминается, как Магафура-апа (Салигаскарова) вместе со своим супругом — художником театра, поила меня в купе поезда чаем, пока отец бегал по станции, чтобы наш вагон своевременно был отправлен. Навыки паровозного машиниста, полученные в школе ФЗО в Уфе, помогли моему отцу войти в контакт с вокзальным начальством и успешно решить проблему отправки состава. Как только наш поезд тронулся, женщины из труппы в знак признательности наперебой бросились его целовать. С его способностями решать такие железнодорожные проблемы мне пришлось столкнуться через несколько лет при совершенно непредвиденных обстоятельствах. Шел август 1952 года. Днем еще стояла жара, а вечерами по-осеннему было уже прохладно. Поздно ночью, когда мы собирались ко сну, за окном затарахтел мотоцикл и шум внезапно стих прямо у нашего дома. Потом раздался стук в дверь. Полусонная мать, открыв дверь, впустила отца. Все остальное произошло молниеносно — отец едет по делам в Ташкент и забирает меня с собой. Как оказалось, к нам в Уфу на гастроли приехал Татарский академический театр драмы им. Г.Камала. После Уфы театр намеревался поехать в Ташкент. В связи с тем, что мой отец был в очередном отпуске, то выбор пал на него — он будет сопровождать театральный груз (декорации и реквизит) и одновременно выполнять администраторские функции. Было подписано трудовое соглашение, получены командировочные. И вот мы (втроем с водителем) мчимся на двухколесном мотоцикле без прицепа по притихшим улицам города к уфимскому вокзалу. Я с радостью смотрю на разрезающий мглу конус света от фары. На станции нас поджидал один из артистов казанского театра, хороший друг отца, впоследствии Народный артист СССР Фуат Халитов. Другой ожидавший нас на вокзале оказался русским пареньком, на вид не более 23 —24-х лет и небольшого роста. Федя, так звали этого паренька, был рабочим сцены. Стало уже светать. Каково же было мое удивление, когда я увидел наш вагон: это было полностью металлическое сооружение, доверху загруженное декорациями. А сверху же вагона на метра полтора в высоту громоздилось строение с входом, представляющим собой нору в импровизированную избушку. В ней нам и предстояло прожить 8 дней и ночей.
Наш состав неуклонно следовал к югу вслед за уходящим летним теплом. Мы подъехали к станции Туркестан. Федя остался в “избушке”. Мы с отцом по стремянке спустились на платформу и вышли на привокзальную площадь. Два бронзовых вождя с застывшими улыбками на лицах возвышались перед цветочными клумбами. Через некоторое время мы окунулись в мягкую ласкающую ноги пыль шумного базара.

После базара отец зашел в привокзальную парикмахерскую, а я, ожидая, когда он выйдет оттуда, сидел на скамейке. Ничто не предвещало тревоги. Окна парикмахерской выходили на платформу, откуда хорошо просматривались железнодорожные пути и проходящие поезда. Вдруг через некоторое время на платформу выскочил с намыленной щекой и белоснежной салфеткой на шее и с арбузом в руке мой отец и прокричал: “Наш поезд ушел!” Только сейчас, подняв голову на резкий крик отца, я увидел, как уползал со станции последний вагон нашего состава. После некоторого замешательства отец подошел к одному машинисту тепловоза — они только появлялись на железнодорожных магистралях страны — и стал с ним о чем-то оживленно разговаривать. Через час мы с отцом уже сидели в кабине тепловоза, тянущего за собой три десятка “пульманов”. Ехали целый день. Мимо нас мелькали казахстанские степи и раскаленные азиатские пески. Когда наш состав проносился мимо станций и полустанков, то по просьбе машиниста нам приходилось нагибаться, для того чтобы быть незамеченными. И лишь поздним вечером, когда состав остановился на станции Арысь, мы легко нашли в тупике наш вагон и обрадованного полусонного Федю.

За эти дни отец ознакомил меня со многими железнодорожными и техническими терминами и марками паровозов. По их виду, еще не видя маркировки, я угадывал их названия. Громадный силуэт паровоза ФД (“Феликс Дзержинский”) затмевал паровозы серии ИС и Л. Я так на всю жизнь и остался неравнодушным к этим техническим монстрам двадцатого века —модель паровоза до сих пор стоит на моем письменном столе, напоминая о юношеских пристрастиях моего отца.

И часто во время “тупиковых” ситуаций отец исчезал на 1-2 часа в станционных зданиях. По возвращении его к нашему вагону после успешных переговоров состав, нехотя набирая скорость, начинал катиться к горизонту — туда, где скрещивались пути.

После долгих мытарств пути мы ранним августовским утром приехали в просыпающийся Ташкент. Устроившись в небольшой гостинице, мы начали знакомство с городом. Отцовская внешность была очень привлекательной и располагающей. Ну а находчивость всегда была при нем. У входа в зоопарк перед нами выросла статная билетерша: “Предъявите ваши билеты!” Отец вытаскивает из кармана какой-то пропуск, командировочное удостоверение и показывает ей. При этом он одновременно заявляет, что находится тут со служебной инспекцией по проверке состояния животных в зоопарках страны. “А это мой помощник”, — кивнул он в мою сторону. После этого “инспектор” был незамедлительно пропущен. Самое, пожалуй, интересное состояло в том, что эта женщина даже мельком не взглянула на документы. Что это? Умение хорошо говорить или влияние обаяния личности? Наверное, это его тайна. Так же легко он мог заходить к любому чиновнику, высокопоставленной особе, и своим умением располагать к себе людей решал дела, которые были не всегда по зубам даже самым ретивым администраторам, обласканным титулами. Старшее поколение актеров, а может быть, и среднее, помнит, как Кудашев Х.И. во время гастрольных поездок театра с блеском выполнял администраторские обязанности, связанные как с распространением афиш, так и билетов не только в нашей республике, но и в Казани, Челябинске, Магнитогорске, Куйбышеве.
К нему часто обращались за помощью многие, и даже люди в силу каких-то причин не всегда дружившие с законом. В любом случае, он был готов выслушать. Если не мог помочь, то, по крайней мере, мог посочувствовать, если это того стоило. Запомнил его золотую заповедь, которой, не скрою, не очень следую: “Сначала внимательно выслушай говорящего, сделай паузу и подумай, только потом отвечай, а не сразу”. Наша семья и все мои родственники потеряли не только близкого, но и мудрого человека. Несмотря на то, что среди родственного окружения были люди и старше его по годам, тем не менее со своими печалями они шли к нему, в надежде что он поможет советом или делом. Удивительно, но он видел в человеке его возможности и перспективу. Часто бывало, что пренебрежение к его советам (а как показала жизнь, они на удивление окружающих были прозорливыми) заканчивалось всегда печально. Не были исключением и родственники, которые хотели идти по его стопам. Здесь он был абсолютно убежден в том, что артистом, т.е. с талантом, надо родиться, а не становиться. Это созвучно с бердяевским высказыванием, что “аристократизм определяется по происхождению, а не по достижению”. Говоря о призвании артиста, отец считал, что им может стать только человек, имеющий голос оперного певца, поступь танцора и искусство оратора. Сам он умел практически все. Полагаю, что из трех этих ипостасей одна должна быть наиболее яркой. Переубедить его в обратном было невозможно. По его мнению, настоящий актер должен быть звездой. Во мне он всегда хотел видеть журналиста, хотя во время отцовских гастролей к моменту окончания школы на театральных подмостках мне довелось сыграть в шести спектаклях (3 из них в ролях). Театр для него был святым местом. Не зря на языке его матери он назывался дворцом. Моя бабушка называла своего сына королем, так она его любила. Сам он почитал своих коллег-актеров, особенно старшего поколения — Зубаирова, Саттарова, Мингажева. Был дружен с Арсланом Мубаряковым. Помню, по возвращении из поездки в Ташкент, первым кого он привел к нам в гости домой отведать южных гостинцев, был Арслан-агай.
Мой отец был страстным рыболовом. Вспоминается, как во время гастролей в г. Стерлитамаке он поднимал меня ранним утром на рыбалку и до утренней репетиции успевал нажарить ведро рыбы, выловленной в Ашкадаре. А сколько счастливых часов он провел в рыбной ловле на берегах Ая, Юрюзани и Белой!
Ранние утренние часы для отца были временем домашней репетиции его многих ролей. Он расхаживал по всей квартире, еще не совсем одетый и вызубривал роли. По несколько раз и с различными оттенками громко и внятно чеканил целые фразы. Мы все к этому привыкли и никого из домашних это не раздражало. Сигналом хорошей утренней репетиции в этих условиях был напев им куплета из классической серенады:

Гаснут дальней Альпухары

Золотистые края.

На призывный звон гитары

Выйди, милая моя.

От Севильи до Гренады

В тихом сумраке ночей…

Раздаются серенады,

Раздается звон мечей…

Мелодия этих строк, как застывшее эхо тех лет, и отцовский мягкий баритональный тембр голоса часто чудятся мне. Может, она некогда оглашала и своды Московской консерватории им. П.И. Чайковского в годы его учебы там? Не знаю. Обычно за кухонным столом в кругу семьи мы обсуждали премьеры с его участием, актеров и актрис. Мы с сестренкой были членами этого импровизированного “худсовета”, где также имели право голоса. От роли к роли мы, сидящие рядом с отцом и матерью дети, видели динамику развития его образов. Прямо в лицо говорили ему про его упущения, хотя это и было наивным. Иногда нам казалось, что он переигрывал, долго застывая на сцене в той или иной подчеркнуто театральной позе. Он не обижался, а слушал и думал о чем-то своем. Несмотря на выездные спектакли и концерты, бесконечные репетиции, ежегодные гастроли и выступления на радио, отец находил время, чтобы приобщать меня к искусству. От него я узнал названия всех музыкальных инструментов, научился распознавать их звучание и распевать ноты. “Хорошо быть дирижером”, — как-то заметил он. Слова пюпитр, саксофон, либретто стали привычными для моего слуха. Любил вспоминать про свои годы учебы в Москве. Ему пришлось видеть на сцене Орлову, Ильинского, Царева, Пирогова и многих других мастеров сцены.

А с некоторыми из них снимался в кино. Ему посчастливилось видеть Мейерхольда. А уже в наше время встречался с Иннокентием Смоктуновским, Петром Глебовым и другими. Однажды во время казанских гастролей на пароходе при встрече с Петром Олейниковым, почуяв в нем родственную актерскую душу, обменялся головным убором. Самой любимой своей ролью считал образ Тригорина из “Чайки” А.П.Чехова.

Он был остер на язык. Сахарным и приторным не был никогда. Запомнилось выступление известного артиста и художественного руководителя Татарского академического театра драмы им. Г.Камала Марселя Салимжанова, сказавшего после смерти отца, что “с его именем театр закрыл последнюю яркую страницу плеяды башкирских актеров сцены этого поколения”.

Р. Кудашев

 

Добавить комментарий